Какой была камышинская жизнь 127 лет назад (1894 год)

Перед нами — воспоминания Анатолия Ефимовича Буслова (1884-1953), одна из частей которых носит название «Камышин и камышинская жизнь». К слову, А. Е. Буслов прошел русско-японскую войну, защищал Порт-Артур, побывал в плену и участвовал в Первой мировой войне. Был даже депутатом Учредительного собрания... Буслов вспоминает камышинскую жизнь образца 1894 года. Чтобы скоординировать жизнь маленького Толи с жизнью страны, вспомним, что в 1894 году вступил на трон Николай II. Итак...

Камышин и камышинская жизнь

Переезд наш совершился в 1894 году, мне, стало быть, было десять лет.

Вступая на волжский пароход я уже не поражался ничем, т.к. много раз побывал на многих пароходах. Но царицей моего увлечения была машина. Мощные взмахи шатунов, вращение колен и вала, вздрагивание всего корпуса громадного парохода  говорили о какой-то необычайной  силе,  развиваемой паровыми котлами. Не самое вращение вала, эксцентриков и других, блестевших  чистотой,  деталей машины меня увлекали, а слаженность,  длительность, упорство машины и, когда с причаливанием парохода  машина останавливалась, блестя  смазкой, казалось, что это не масло, а пот, выступивший после  тяжелой работы. Было как-то жаль ее и, особенно, когда она как будто с большим трудом начинала  свою работу, наращивая скорость.

Нечего и говорить, что только еда и сон приводили меня к матери и ребятам. Все остальное время я очарованно смотрел на машину.

Впрочем, расстояние  до Камышина не так было велико, и  мне вскоре пришлось прекратить свои наблюдения. Один из продолжительных, с перерывами, гудков, оповестил о нашем подходе к камышинской пристани.

Понятно, поднялась обычная суета, ненужная спешка, раздача вещей (кому чего нести), кому за чем следить  и после всего этого мы оказались на выходе, а затем  и на берегу.

«Новая земля», по первому впечатлению, мало чем отличалась от земли саратовской.  Те же  арбузы, дыни, вобла, горы тюков, мешков и тот же букет запахов: ворвань, рыба, арбузные корки, ил и многое другое  создавали крепкий запах волжских пристаней. Те же грузчики, босяки, галахи, работающие, наблюдающие, без дела слоняющиеся, извозчики с пролетками, с полками, бабы с продуктами, пассажиры  с вещами, шум, крики, слезы провожающих и встречающих — одни радостные, другие — печальные.

Это матушка Волга, это кипучая жизнь

Договорились с извозчиком, погрузили вещи, сами присели кое-как и двинулись в гору в город. Город, понятно, нас разочаровал. Улицы уже без асфальтовых тротуаров, мощеных улиц мало и песок, песок, песок.

Вот Сенная площадь, вот наш дом. Он с террасой, из под которой, как из подворотни, выглядывают два окошка, а по краям ее — по двери, ведущих вниз. Одна дверь к колбаснику, другая — к столяру.  Справа  от дома — медницкая мастерская с широкой дверью, открывающей вид мастерской:  горн, всякий  хлам, самовары полуженные, сверкающие начищенной медью, самовары, ждущие очереди — грязные, с вмятинами, с зелеными пятнами, как будто с синяками. Глазастая вывеска с одним  словом «Альпергот»(?).

Слева от дома — кособокий грязный проулок, падающий в овраг. Дом наш, видимо строился в овраге, так как фасадная сторона была как бы  одноэтажной, а задняя — двухэтажной и если с фасадной стороны  имелись три ступеньки  вверх, то с задней стороны было двадцать ступенек вниз. Двор покатый в сторону  проулка, а вдоль проулка тянулись ветхие сараи с большими  погребами, наполовину наполненными желтой вонючей  водой.

Вот коротко физиономия нашего владения: старого, грязного, неуютного.

Внутри дома такая же очень странная планировка, и для каких целей строился этот дом, трудно сказать. Впрочем, меня это не занимало. Занимала меня улица. На ней была жизнь: ребята, базар, хлебные амбары, Волга.

Еще только разгрузились  с извозчика, как были окружены, во-первых, ребятами, во-вторых ,  жильцами, соседями, а образующаяся толпа всегда привлекает и проходящих. Так что не надо было делать визитов, чтобы приобрести знакомства. По нашему выговору нас сразу окрестили «литвинами» (почему?), а на другой день я уже выиграл сражение с каким-то задавакой, прозывавшимся  «Марком-богатырем».

Матери было не до нас

За дом была заплачена только часть его договорной стоимости, значит, надо было добывать.

И вот, потомственная крестьянка, грамотная только  читать по-славянски, решила заняться  коммерцией; я умышленно сказал «коммерцией», так как надо было начинать дело без денег.

И она начала. Сумела убедить оптовиков и недели через две  начал позванивать звонок входной двери. Лавочка была миниатюрная, товару на грош, но оборачиваемость, как  я сейчас понимаю, давала возможность как-то жить.

«Купчиха» наша приветливостью своей и честностью  быстро завоевала доверие казачества и  торговля шла  бойко. Этому способствовало  наличие базара. Правда и то, что в те времена немного надо было, чтобы жить. Продукты были дешевы. Без помощи Феди не обходилось. Конечно, я не знаю, как  строился  бюджет, но знаю, что в Быхове с едой было лучше.

Меня, впрочем, всякие бюджеты не интересовали. Меня интересовала улица, ребята, купанье, походы за боярышником (барыня-ягода), за терном, охота за сусликами. Бог мой, столько было дела, что  иногда и без еды падал на постель и к ужину не будили (невозможно будить — не разбудишь).

Вместе с тем, мама все настойчивее начинала твердить об учебе, о подготовке к школе, о повторении пройденного. Ах, как это нудно  и противно, как это трудно. Однако, время шло, а  Федя настоял определить меня в реальное училище.

Вступительные испытания я выдержал неплохо и мне сшили форму. Здесь получился  для старших  конфуз. К форме я отнесся равнодушно, а когда мне твердили сколько она стоит и что ее надо беречь,  я ее возненавидел, как оковы; и еще за то, что меня дразнили.

Началось плохо с внешней стороны  и по существу. Невзлюбил  я  училище, немецкий язык,  грамматику, письмо. Невзлюбил. Иногда я старался войти в учебу, но ненадолго хватало благих намерений.

Порки ни к чему не приводили и дело кончилось оставлением на второй год.

Но вторая часть моей жизни шла по-своему хорошо. Подъехать на санях сзади седока, лепить из снега баб, крепости, играть в снежки и биться  в стенки - это да, это жизнь. И несмотря ни на какие уговоры, запрещения, порки я делал по-своему.

Как объяснить это? В чем дело? Почему так, я и теперь объяснить не могу. Наконец, я заявил, что в это училище я больше не пойду, хоть убейте! На это заявление посыпался ряд репрессий:

1. Полный запрет отлучки из дома;
2. Спать на полу;
3. Утренние и вечерние  молитвы и тому подобное.

В ответ на них я стал беглецом, по несколько дней не являлся  домой. Меня ловили, били, привязывали к лестнице. Я уходил. Скитался на Волге. Работал на выкатке бревен, до ран стирая себе зад об деревянные седла. Зарабатывал  15-20 копеек. Кое-как  питался. Но вновь меня находили, приволакивали домой. Я перестал выть под поркой, просить прощения  и однажды в пылу страстей своих обещал сжечь дом.

Наконец, меня оставили в покое

Но тут я схватил «свиньяк» и чуть не отдал богу душу. Говорили, что уже снимали мерку на гроб. Во время этой болезни я понял, как любила меня мать; я видел ее слезы надо мной, скорбно стоящей. Я слышал: «Сыночек, сыночек», — это говорило сердце.

Скажу откровенно, я знал, что и била она меня со слезами. Она хотела дать мне широкую дорогу образованного человека. Я это знал, но не понимал. В этом и вся трагедия.

Итак, я умирал. В одно из прояснений я увидел ближайшего своего друга  Степку Оленина. Это он прокрался через окно, чтобы угостить «барыней». «Барыни»-то в рот он мне напихал, а жевать-то я не мог и стал задыхаться. Перепуганный дружок метнулся в окно, зазвенело стекло и в комнату вбежала мать. Дальше я не помню... Все же кризис миновал и дело пошло на поправку.

Первый визит был к жильцу — столяру, с которым я давно подружился. Помогал ему пилить, строгать, долбить, стекла вставлять.

Кстати, это была явочная квартира — здесь происходил обмен писем с моей пассией. Это была беленькая, беленькая  девочка, первой приславшая мне записку. Никакого чувства во мне она не возбуждала, разве  только кроме гордости: что вот-де какой я прекрасный и увлекательный. Но душа моя вилась совсем в другом месте. Там она восторгалась и таяла, там была завязана завязка на долгие годы. Это уже роман, начавшийся на одиннадцатом году моей жизни.

Знакомство началось на льду Камышинки-реки, разделявшей старый и новый город. Эта река Камышинка была местом боев  удальцов старого и нового городов. В этих боях немало было  пролито моей крови, когда я зарывался  и  попадал в свалку взрослых. Обычно мы, детвора, начинали бои, в которые втягивались подростки, парни, взрослые мужчины. Доходило и до купцов, не утерпев бросавшихся в бой на поддержку своих.

Э, вам не видать  таких  сражений! По-вашему это дикость, некультурность, а по-моему — красота, размах  души  и тела. Это не лыжи, когда человек обязан таскать доски и находить тут культуру, спорт.

Я понимаю полезность лыж, когда человеку приходится преодолевать большие пространства по целому снегу. Без лыж там не пройдешь, а надо пройти. И я прошел  150 километров в одну сторону и столько же  обратно. Прекрасно справился без тренировочной подготовки. Да, стенка на стенку. Без злобы из удали согнать противников с реки на берег... Э, да что говорить.

Так вот, на этой самой Камышинке, на только что расчищенном месте, каталась сестренка моего дружка Валентина — Рая. Знаком я с ней не был, но тянула она меня своим женственным магнитом упорно  без передышки. И я этому был рад, так как тянулся с удовольствием, с замиранием сердца, с мечтою увидеть, только посмотреть, насмотреться.

Увлекался я и взрослым. Увлекся однажды так, что четверых детей ей пришлось родить. 14 лет прошагали  рядом.

Знаю, чем  сладка любовь

Знаю эту сводницу очень хорошо  и со всех сторон. И скажу, любовь  взрослых - дело, так сказать, результатное. Чаще или обычно дело доходит до естественного конца. Дело грубое, как бы его не поэтизировали, не украшали цветами и стихами.

Детская любовь бесперспективная. Она в душевной сладости, в сладостном томлении. Это, так сказать, восход солнца. Невинность без каверзных  последствий.

Так вот, и в тот памятный день был я на этом катке. Хороших  коньков у меня не было, а на деревяшках с подрезами показываться перед ней было стыдно, и я, полеживая на снегу, следил за ней и удовлетворялся тем, что можно смотреть беспрерывно.

Валька шарлатанил и кончил тем, что упал вместе с ней и у нее оказался вывих  ноги. О, я был героем. Мне посчастливилось  почти на себе, почти на руках встащить Раю на гору и доставить в дом, расположенный  тут же  у реки. О, я тут проявил много сообразительности.

Прежде всего, сказав ее матери о надобности врача, я помчался за ним, и через 15-20 минут врач был у больной.

Вывих оказался  пустяком, но зато за мое внимание и хлопоты я был угощен чаем с молоком, с пирогом, угощен  похвалой, угощен приглашением приходить. Нужно ли говорить  о «седьмом небе», где я парил.

Нужно ли говорить  о пожатии ручки, теплоту которой  мне хотелось запрятать куда-то глубоко-глубоко,  сохранить надолго, навсегда. Нужно ли говорить, что я стал завсегдатаем  этого дома. О, нам не было скучно. Заводной музыкальный ящик (о грамофонах, патефонах не имелось никакого представления), карты, игры. Господи, сколько всяких приятностей.

Так у нас завязалась дружба, овеянная чем-то большим — большим и приятным.

Недели через две, как встал я  от одра смерти, по улице раздавался голос мой: «Стекла вставлять! Кому стекла вставлять?! И вставлял и замазывал и деньги получал. Однако через пару дней я перестал ходить по  улицам и  кричать «стекла вставлять». Был такой разговор:

Она: Вы плохо живете?

Я: Почему об этом спрашиваешь?

Она: Мама говорит, что ты ходишь вставлять стекла.

Я: Да, живем мы небогато, но занимаюсь вставкой стекол не из надобности, а из любви к искусству. Что же это, не хорошо, что ли?

Она: Я не знаю, но мама  смеется.

Семья Раи жила хорошо. Отец был крупным подрядчиком и, видимо, оставил после своей смерти  достаточные средства. Однако, нам предстояло расстаться. Моя семья решила, что меня затянула и  развратила улица и, что  меня надо от улицы оторвать. Было решено отправить меня к сестре Груне, служившей в это время в больнице города Рогачева Могилевской губернии.

С семьей я расстался просто, но со своей любимой прощание было тяжелое, с клятвами вечной любви и дружбы, с клятвами не забывать, писать и так далее. Не обошлось и без обоюдных слез...