Рейс был совсем ранним. Толстый «Боинг» оторвался от полусонного Шереметьево, набрал высоту и погасил огни в салоне. Под самолетом лежала темная бездна. Журналистская делегация, укутавшись пледами, досыпала холодное октябрьское утро в предвкушении его обмена на южный берег за две с половиной тысячи километров от Москвы. Слева уткнулся в монитор мой четырнадцатилетний внук, полный пренебрежения ко всему миру. Я, наконец, возвратила ему летний «долг» по зарубежной поездке, взяв в деловой тур, и он во мне больше не нуждался.

Справа сосредоточенно листала нотные альбомы очаровательная девчушка лет десяти. Она была самой юной пассажиркой на борту, самостоятельно участвующей в перелете по международному маршруту. В Шереметьево девочку провожала старая преподавательница. А встретить должны были организаторы европейского конкурса пианистов.

— Смельчачка! — восхитилась я.

— Да ну-у-у, — махнула рукой девчушка, — в прошлом году сама даже в Канаду летала.

— А мама? — не поверила я.

— Ей некогда, у нее диссертация, — деловито прокомментировала, пожав плечами. —  Уже почти три года ее не вижу. На каникулы меня забирает тетка в Камышин.

Оригинально мы с малышкой пересеклись! В самолете шестьсот человек со всей России, а наши кресла сомкнул один маленький город, затерявшийся на просторах Отечества.

Пора было знакомиться.

— Ирэна, — уже немного устала от моей дружбы попутчица. — Но вообще-то я должна была быть Ириной.

Наверное, маленькая пианистка почувствовала, как я немного вздрогнула:

— ?..

— А, старая история, — «отодвинула» меня  устремленностью в ноты. — Причуды взрослых!

—  Ты живешь не в… ? — я осторожно назвала одно из государств бывшего социалистического лагеря.

— Откуда Вы знаете? — озадачилась не на шутку.

Господи, неужели так бывает? И чего мне в ту минуту захотелось больше: снова «запустить» грусть по красивому далекому чувству или списать соседство на  невероятные, но случайные совпадения судьбы? В иллюминаторы ворвалось молодое, неистовое солнце, салон пробудился, а я закрыла глаза.

Это был второй курс университета, и мы, многие студенты-камышане, курсировали домой и из дома поездом «Камышин-Москва». В плацкартных вагонах царило сумасшедшее веселье, и всегда центром компании был он. До сих пор не понимаю, почему на роль дамы своего сердца на железнодорожных путях он выбрал меня. Серой мыши с недавно отрезанной ученической косой сто очков вперед давали примы танцевальных вечеров в Камышинском Доме офицеров и студентки легендарных московских вузов. Но он небрежно «вызванивал» меня во время каникул, подгонял дни отъезда, в случае необходимости «усыплял» обаянием проводниц и реализовывал сложные «многоходовки», чтобы максимально сблизить наши полки.

 А потом начинались дерзкие парады рыцарства. Это были взрывы шампанского ровно в полночь в честь «круглой даты» нашего вокзального знакомства. Или стихи до рассвета. Или танго на узком плацкартном «танцполе» под угрозой вызова бригадира состава.

Однажды мы вместе уезжали из Камышина после затяжных майских праздников, и на разъезде Степное я вздохнула по сирени, что зарослями цвела вдоль полотна. Он, не думая ни минуты, спрыгнул с подножки, а тормозивший на каждом полустанке тихоход вдруг тронулся. Час до Балашова я с деревянным лицом провела в купе проводника, выясняя, что делать с его вещами. Но в Балашове на перроне он как ни в чем не бывало встречал наш вагон с мешками сирени всех оттенков! И я, не зная, куда девать это влажное благоуханье, раскладывала тяжелые ветки по третьим полкам. Потом еще лет десять вослед они пахли непередаваемой свободой счастья…

Он был средоточием легкомыслия. Но  как-то  я попала с ним на соседнюю полку с разрезанным  напополам пальцем левой руки (до сих пор улыбаюсь, «спотыкаясь» об этот  прекрасный шрам). Искусство камышинского хирурга, видимо, не совсем совпало с требованиями ситуации, и рука горела и пульсировала всю дорогу. Тогда он, учившийся в столице республики бывшего СССР, невозмутимо сошел со мной среди ночи в Мичуринске.

— Что ты делаешь?! — задохнулась я.

— Донесу до Воронежа сумку раненому товарищу! — не терпел возражений, как обычно, он.

Близился пятый курс. Не помню, зачем я  посвятила его в новость, что выхожу замуж.

— Так же нельзя, —  вызвал он меня по "межгороду" на следующий день. И я впервые услышала, каким бывает его голос без смеха.

Потом мы надолго потеряли друг друга из виду. Он работал инженером на военных кораблях. Очень редко присылал мне ироничные письма. У него была фамилия героя замечательной повести русского писателя , и я шутила, что литературный талант – это "метка" свыше. Мне очень не хватало его писем.

Когда я уже стала редактировать Камышинский «Диалог», он ни с того, ни с сего возник летом в моем первом, тесном редакторском кабинете посреди планерки, и я едва успела выпроводить подчиненных, чтобы как следует разволноваться. С ним рядом беспечно слизывала мороженое милая длинноногая девчонка, его копия.

— Дочка! — в папиной изящно-отвязной манере сделала реверанс мисс. — Ирэна!

Я округлила глаза. Гость с хохотом открыл паспорт.

— Хоть чем-то похожа, —  он один так гениально умел переключаться с веселья на печаль. (Небольшую «нестыковку» в имени объяснил капризами жены, урожденной полячки). – Если до внучки доживу, тоже будет Ирэна!

Сообщил, что окончательно прописался за границей.

С той встречи прошло лет двадцать, наверное. Письма случились совсем единичные – уже электронные. Без слов, с мелодиями танго из плацкартного вагона.

…Самолет пошел на снижение. В жарком аэропорту музыкантшу Ирэну «растерзали» встречающие с плакатами. Я ничего больше не спросила у девочки. И не спрошу уже, конечно, никогда.