Мой Сталинград. Автор Евгения Соколова.
Когда началась война, я была студенткой мединститута. Что такое война, я уже немного знала. В госпитале на Ленинском проспекте, где мы проходили практику, была так называемая палата слепых. Там лежали солдаты, прибывшие с Карельского перешейка. Все они ослепли, потому что, спасаясь от замерзания, пили антифриз из радиаторов автомашин. Пили и слепли. И выбора у них практически не было: либо смерть от мороза, либо — слепота от антифриза. Смотреть на них, молодых слепцов, было невыносимо.
В первые же дни войны из факультетской хирургической клиники в действующую армию ушли более 20 опытных военно-полевых хирургов и 25 квалифицированных медсестёр. Целый медсанбат. Все, кто остался, смотрели на них с завистью. Повезло, получат реальный фронтовой опыт и вернутся в родную клинику… Но война, вопреки ожиданиям, оказалась затяжной. Мы, студенты младших курсов, тоже просились, но нам велено было учиться. Сказали: на фронте нужны опытные врачи, а не недоучки. Когда же в июле 1941-го в нашу аудиторию вошёл человек в штатском и сказал, что нужны добровольцы для важного государственного дела, я вместе с другими тут же назвала свою фамилию. Человек в штатском отобрал четверых студентов, в том числе и меня. Мы сели в его машину, и он отвёз нас на Лубянку.
Это было то самое здание, мимо которого все проходили с тихим ужасом. С таким же чувством вошли и мы в один из его подъездов. С нас взяли подписку «о неразглашении» и только после этого рассказали, что от нас требуется. Немцы, говорили нам, в любой момент могут начать химическую войну, поэтому советский народ надо готовить к защите от отравляющих веществ. Для этого планируется выпустить серию плакатов с рисунками язв и других поражений, которые оставляют на теле кожно-нарывные отравляющие вещества. Мы медики, а медики умеют переносить любые болезни. Поэтому нам нанесут на кожу капельки иприта и люизита, а художники зарисуют то, что будет происходить с кожей — поэтапно. Развитие клинической картины важно для тех, кто будет лечить людей, поражённых ипритом или люизитом.
Нам нанесли на левое предплечье по капельке отравляющего вещества. Это было не больно — не жгло, не щипало. Дело в том, что иприт и люизит обладают местным анальгезирующим действием на чувствительные нервные окончания. Человек, попавший под «ипритовый дождь», даже не подозревает об отравлении и не принимает своевременных мер защиты. Да и медперсоналу трудно диагностировать ипритное поражение. А ведь даже обширный ожог серной кислотой излечивается вдвое быстрее, чем ипритное воздействие. Ипритная эритема имеет цвет сёмги, безболезненна, но страшно зудит. Тяжёлые поражения протекают в виде эритематозно-буллёзного дерматита: через 8—12 часов появляются небольшие по размеру пузыри, наполненные серозной жидкостью янтарно-жёлтого цвета. Нередко они имеют кольцевидное расположение в виде ожерелья или бус. Те ещё бусы — «бусы смерти»…
На Лубянке мы провели несколько суток, пока с нашей кожи не убрали все следы химического воздействия. Остались только светло-коричневые пятна. Нас поблагодарили за стойкость и терпение, ещё раз предупредили, чтобы никому, даже родителям, ничего не рассказывали, и с миром отпустили по домам.
Первые два года войны я днём училась в институте, а ночами в качестве фельдшера дежурила в поликлинике № 59 на Бутырском Хуторе. Каждую ночь за мной приходили (телефона не было) и вели к пострадавшим от очередной бомбёжки. Тьма кромешная, полное военное затемнение. Рядом была электростанция, поэтому милиция очень строго следила за каждой щёлочкой света. Поднимаюсь однажды на второй этаж деревянного дома, нахожу на ощупь кровать, где должны были лежать раненые муж и жена, провожу рукой по голове и попадаю прямо в мозг — крышка черепа снесена осколком. Посветила фонариком — в живых уже никого… Часто вызывали спасать угоревших. Ведь повсюду печное отопление. Люди берегли тепло, трубы закрывали рано и расплачивались за это порой собственными жизнями.
А утром надо было добираться в институт от Бутырского Хутора до Моховой. Это больше часа на трамвае, если не было воздушных тревог. До остановки меня провожал через огромную свалку прибившийся к амбулатории пёс. Мы звали его Лотосом. Как только в небе появлялись немецкие самолёты, он бросался мне под ноги и пытался уложить меня на землю. Очень боялся бомбёжки. Я тоже боялась. Но уставала так, что, когда приходила домой, падала без чувств, и даже вой сирен воздушной тревоги не мог поднять меня. Все бежали во двор, где была вырыта щель, а я лишь прятала голову за шкаф — руки-ноги не жалко, а вот для головы хоть какая-то защита. Мне же ещё столько экзаменов сдавать!
Ещё я подрабатывала в детском отделении на Пироговке. За это давали бесплатные обеды. Но ездить за ними надо было на трамвае через всю Москву — на Самотёчную площадь. Пока едешь, немного поспишь. Меня иногда будили: девушка, свою остановку не проехали?
...В начале 1943 года на нашем курсе стали собирать группу для отправки в Сталинград. Брали только комсомольцев. Узнав, что я не комсомолка, секретарь курса стал убеждать меня, чтобы я немедленно подала заявление в комячейку. Я не хотела быть комсомолкой- безбожницей, в церковь тайком ходила, за папу молилась. Поэтому я сказала: «Если я вам нужна, возьмёте и так. А нет, значит, нет». Взяли и так. Очень медработники были нужны.
В феврале 1943-го нас, группу выпускников Первого Московского мединститута, вызвали на Лубянку, где я уже побывала в самом начале войны. В одном из зашторенных кабинетов нам сообщили, что мы находимся в Управлении по делам военнопленных и интернированных и что нашей группе предстоит лететь в Сталинград, где советские войска взяли в плен множество немецких солдат. И хотя дипломы мы ещё не получили, нас в качестве «зауряд-врачей» распределяли по лагерям для военнопленных. При этом предупредили, чтобы никому не рассказывали, куда и зачем мы летим. Я только маме рассказала. Она в слёзы… Мало того что муж на войне, теперь дочь туда же отправляется. Еле успокоила её… В душе я очень гордилась, что лечу не куда-нибудь, а именно в Сталинград, о котором говорят на весь мир, и весь мир знает это звучное слово.
В один из последних дней зимы мы вылетели в Сталинград. Это был мой первый полёт в жизни да ещё в военном небе. Летели долго, с множеством посадок. Перед вылетом нас хорошо накормили, был даже такой забытый деликатес, как бутерброды с сыром, горячий крепкий чай с сахаром. Но, увы, столь редкостные яства недолго задержались в наших желудках: болтанка и воздушная болезнь сделали своё дело. Правда, я вполне сносно перенесла дорожные невзгоды, и потому в первой же открытке маме сообщала, что полёт перенесла хорошо, но почти всем пришлось «слетать в ригу». «Сбегать в ригу» — говорили в деревне, когда хотели сказать, что кого-то стошнило. Моя простодушная мама поняла это иносказание дословно и решила, что наш самолёт посадили в занятой немцами Риге. Она проплакала целую неделю, пока не пришло моё письмо из Сталинграда.
Наш самолёт сел на бывшем немецком аэродроме в посёлке Питомник. Совсем недавно это был главный аэродром для снабжения армии Паулюса. Теперь с него взлетали наши самолёты. А по обочинам лётного поля валялись обломки самолётов, пустые бочки из-под горючего… До города было довольно далеко — с полсотни километров. Туда шёл верблюжий караван, и наши пожитки — рюкзаки и сумки с мединструментами — погрузили на верблюдов. Мы же добирались пешком, а где-то и на попутках.
Не буду описывать руины несчастного города. Всё вокруг на много вёрст было превращено в пустыню, заметённую снегом. Именно так выглядел и наш лагерь № 108/20 в Бекетовке, куда меня с тремя сокурсницами направили из местного управления НКВД. Степь да степь кругом… До войны здесь было подсобное хозяйство тракторного завода. В больших бетонированных чанах, где раньше засаливали огурцы и капусту, сидели пленные. Это были счастливцы, потому что они, по крайней мере, укрывались если не от мороза, то от пронизывающего ледяного ветра. Другие ютились под навесами бывших картофельных буртов, некоторые просто сбивались в стайки, чтобы прикрыть хотя бы спины. Тут были и итальянцы, и венгры, и румыны. Румын выручали чёрные меховые шапки вроде папах. А многие немцы были в летних полевых кепи, обвязанных всевозможным тряпьём. Смотреть на них было жалко. Хоть и захватчики нашей земли, но всё же люди. Тем более что многие пришли в эти степи по чужой воле.
В чудом уцелевшей сторожке размещались управление лагерем, охранники и «медсанчасть». Спали мы на нарах, не раздеваясь, по очереди — мест не хватало. Но в ночь охранники расходились на свои посты в удвоенном составе, поэтому местечко освобождалось. Спали в тепле как убитые. По лагерю ходила с камнем в кармане. В уборную провожал часовой. Он у будки стоял. Один немец запомнился особенно: немолодой уже и с 5—6-летним мальчиком. Говорил, что его сын. Мальчик тоже был одет в военную форму, как наши сыновья полка. Очень надеялся, что его отпустят. Не знаю, как сложилась их судьба.
Я никогда не думала, что моими первыми пациентами станут немцы, пленные солдаты… В белом халате поверх ватника я спускалась по верёвочной лестнице на дно смрадных бетонных котлов, где люди были набиты, воистину, как сельди в бочке. Никакой охраны рядом со мной не было, я конечно же побаивалась: мало ли что могло прийти в голову вчерашним «сверхчеловекам», а ныне почти обезумевшим от страданий и обречённости людям? Правда, сверху стоял наш боец, взяв автомат наизготовку, чтобы в любую секунду прикрыть меня огнём. По счастью, это ни разу не потребовалось. Для них, оказавшихся при жизни на дне адских котлов, даром что из бетона, появление русской девушки в белом халате было равносильно сошествию в чистилище ангела. Они так и звали меня «фройляйн Энгель». Каждый стремился привлечь к себе моё внимание, совали в карманы халата солдатские поделки, самодельные портсигары, губные гармошки, фотокарточки своих жён и детей…
В школе и в институте я учила немецкий язык, поэтому худо-бедно могла объясняться со своими пациентами. Однажды после очередного обхода, точнее, «облаза» бетонных чанов, я нашла в кармане небольшой свёрточек, туго обмотанный грязным бинтом. Развернула — на колени упала мельхиоровая чайная ложечка. На черпачке в цветных эмалях был изображён океанский лайнер, из всех труб которого валил чёрный дым. Кто и в каком из «котлов» сунул в карман мне этот подарок, выяснить было невозможно. Ложечку вместе с фотографиями я спрятала на дне полевой сумки. Я делала перевязки раненым, давала таблетки больным, но чаще всего приходилось констатировать — смерть, смерть, смерть… Смерть от заражения крови, смерть от истощения, смерть от тифа…
Всё вокруг было уничтожено войной — на сотни вёрст лежала выжженная земля. Даже своим раненым не всегда удавалось дать кров, тепло, пищу, лекарства… Каждый день конная повозка отвозила трупы на окраину Бекетовки. Тех, кого хоронили в ямах, вырытых с помощью взрывчатки (аммонала), мы между собой называли «аммональниками». Остальные выживали, как могли.
После капитуляции гитлеровцев под Сталинградом военный совет 64-й армии приказал начальнику подвижного эвакопункта полковнику медицинской службы И. П. Лидову создать специальные группы розыска раненых немцев в разрушенных зданиях. Более девяти тысяч раненых, обмороженных, больных было размещено в советских госпиталях, в их числе немало инфекционных больных. Вольно или невольно, но и мы, врачи, готовы были разделить судьбу тех, кого лечили от тифа. Всякий раз после обхода больных снимали друг с друга тифозных вшей.
Первой свалилась я. Меня вместе с другими больными повезли в открытом кузове грузовика в Камышин, где располагались прифронтовые госпитали. Дорога заняла несколько часов. Я лежала с краю у самого борта, меня сильно продуло, и в добавление к тифу подхватила пневмонию. Шансов на выживание с таким «букетом» практически не было. Нас разместили в одной из местных школ. Стёкла были выбиты, и оконные проёмы затянули одеялами. Мы лежали на полу, покрытом сеном, и, несмотря, на топившуюся чугунную буржуйку, было очень холодно. Может быть, ещё и потому, что меня колотила нещадная лихорадка с ознобом — ярко выраженный продромальный период.
Камышин, старинный волжский городок, называли тогда «городом милосердия». В нём располагалось около 50 госпиталей. Над ними шефствовали все предприятия города, начиная от стеклотарного завода и кончая железнодорожниками. В городе создавались санитарные дружины, которые обеспечивали уход за ранеными. Камышане старались облегчить нашу судьбу. Люди приносили вещи, посуду, книги, продукты, давали концерты…
Медицинские работники камышинских госпиталей работали по 48—60 часов почти без перерывов. Помимо своих прямых обязанностей им приходилось ещё быть санитарами при выгрузке раненых из вагонов и грузовиков, при необходимости становились и донорами. А после завершения Сталинградской битвы в Камышине стали разворачивать и госпитали для военнопленных. В них доставляли уже совершенных доходяг — предельно истощённых и измученных.
Не хочется думать о смерти в 23 года. И я гнала прочь страшные мысли. Когда приходила в себя, читала мамины молитвы. В бреду мне очень хотелось жареной картошки и лимонада. Я часто повторяла это желание вслух. И когда, наконец, пришла в себя, лечащий врач спросил: чего бы ты хотела? Я ответила: «Нельзя ли жареной картошки?» И врач распорядился, чтобы мне пожарили картошки. С этого дня мои дела пошли на поправку. А потом, когда меня отправили в Москву поездом, снабдив небольшими деньгами на питание, я все «дорожные деньги» отдала на одной станции женщине, которая торговала молоком. Так молока хотелось, больше, чем лимонада. Но денег хватило всего на один стакан.
В одном из бетонных чанов узнали, что «фройляйн Энгель» больше к ним не придёт — свалилась с тифом. Среди сидевших там солдат оказался полковой капеллан, который и предложил всем помолиться за здравие русской девушки. И стал читать молитву. Ему нестройно вторили все остальные. Молитвы страдальцев всегда доходчивы. И небеса вняли заступничеству этих обречённых людей, которые просили вовсе не за себя… Об этом молебне со дна жизни я узнала спустя десять лет, когда вместе с мужем-офицером, служившим в Группе советских войск в Германии, приехала в Берлин. Однажды на людной площади ко мне подошёл незнакомец и спросил по-немецки: «Фрау Энгель? Сталинград?!». Я кивнула в ответ. Мужчина исчез и через минуту догнал меня с цветами в руках. Он вручил мне букетик фиалок и рассказал, как весь чан молился за моё здоровье…
После войны несколько раз удалось побывать в Сталинграде, точнее, теперь уже в Волгограде. Заглянула как-то и в Бекетовку. Но никакой ностальгии не испытала. Тяжело было на сердце от страшных воспоминаний. Мне и сейчас ещё снятся иногда немецкие солдаты, но не уверенные в себе захватчики, а оборванные, грязные, отчаявшиеся люди...