Перед нами — воспоминания Анатолия Ефимовича Буслова (1884-1953), одна из частей которых носит название «Камышин и камышинская жизнь». К слову, А. Е. Буслов прошел русско-японскую войну, защищал Порт-Артур, побывал в плену и участвовал в Первой мировой войне. Был даже депутатом Учредительного собрания... Буслов вспоминает камышинскую жизнь образца 1894 года. Чтобы скоординировать жизнь маленького Толи с жизнью страны, вспомним, что в 1894 году вступил на трон Николай II. Итак...
Камышин и камышинская жизнь
Переезд наш совершился в 1894 году, мне, стало быть, было десять лет.
Вступая на волжский пароход я уже не поражался ничем, т.к. много раз побывал на многих пароходах. Но царицей моего увлечения была машина. Мощные взмахи шатунов, вращение колен и вала, вздрагивание всего корпуса громадного парохода говорили о какой-то необычайной силе, развиваемой паровыми котлами. Не самое вращение вала, эксцентриков и других, блестевших чистотой, деталей машины меня увлекали, а слаженность, длительность, упорство машины и, когда с причаливанием парохода машина останавливалась, блестя смазкой, казалось, что это не масло, а пот, выступивший после тяжелой работы. Было как-то жаль ее и, особенно, когда она как будто с большим трудом начинала свою работу, наращивая скорость.
Нечего и говорить, что только еда и сон приводили меня к матери и ребятам. Все остальное время я очарованно смотрел на машину.
Впрочем, расстояние до Камышина не так было велико, и мне вскоре пришлось прекратить свои наблюдения. Один из продолжительных, с перерывами, гудков, оповестил о нашем подходе к камышинской пристани.
Понятно, поднялась обычная суета, ненужная спешка, раздача вещей (кому чего нести), кому за чем следить и после всего этого мы оказались на выходе, а затем и на берегу.
«Новая земля», по первому впечатлению, мало чем отличалась от земли саратовской. Те же арбузы, дыни, вобла, горы тюков, мешков и тот же букет запахов: ворвань, рыба, арбузные корки, ил и многое другое создавали крепкий запах волжских пристаней. Те же грузчики, босяки, галахи, работающие, наблюдающие, без дела слоняющиеся, извозчики с пролетками, с полками, бабы с продуктами, пассажиры с вещами, шум, крики, слезы провожающих и встречающих — одни радостные, другие — печальные.
Это матушка Волга, это кипучая жизнь
Договорились с извозчиком, погрузили вещи, сами присели кое-как и двинулись в гору в город. Город, понятно, нас разочаровал. Улицы уже без асфальтовых тротуаров, мощеных улиц мало и песок, песок, песок.
Вот Сенная площадь, вот наш дом. Он с террасой, из под которой, как из подворотни, выглядывают два окошка, а по краям ее — по двери, ведущих вниз. Одна дверь к колбаснику, другая — к столяру. Справа от дома — медницкая мастерская с широкой дверью, открывающей вид мастерской: горн, всякий хлам, самовары полуженные, сверкающие начищенной медью, самовары, ждущие очереди — грязные, с вмятинами, с зелеными пятнами, как будто с синяками. Глазастая вывеска с одним словом «Альпергот»(?).
Слева от дома — кособокий грязный проулок, падающий в овраг. Дом наш, видимо строился в овраге, так как фасадная сторона была как бы одноэтажной, а задняя — двухэтажной и если с фасадной стороны имелись три ступеньки вверх, то с задней стороны было двадцать ступенек вниз. Двор покатый в сторону проулка, а вдоль проулка тянулись ветхие сараи с большими погребами, наполовину наполненными желтой вонючей водой.
Вот коротко физиономия нашего владения: старого, грязного, неуютного.
Внутри дома такая же очень странная планировка, и для каких целей строился этот дом, трудно сказать. Впрочем, меня это не занимало. Занимала меня улица. На ней была жизнь: ребята, базар, хлебные амбары, Волга.
Еще только разгрузились с извозчика, как были окружены, во-первых, ребятами, во-вторых , жильцами, соседями, а образующаяся толпа всегда привлекает и проходящих. Так что не надо было делать визитов, чтобы приобрести знакомства. По нашему выговору нас сразу окрестили «литвинами» (почему?), а на другой день я уже выиграл сражение с каким-то задавакой, прозывавшимся «Марком-богатырем».
Матери было не до нас
За дом была заплачена только часть его договорной стоимости, значит, надо было добывать.
И вот, потомственная крестьянка, грамотная только читать по-славянски, решила заняться коммерцией; я умышленно сказал «коммерцией», так как надо было начинать дело без денег.
И она начала. Сумела убедить оптовиков и недели через две начал позванивать звонок входной двери. Лавочка была миниатюрная, товару на грош, но оборачиваемость, как я сейчас понимаю, давала возможность как-то жить.
«Купчиха» наша приветливостью своей и честностью быстро завоевала доверие казачества и торговля шла бойко. Этому способствовало наличие базара. Правда и то, что в те времена немного надо было, чтобы жить. Продукты были дешевы. Без помощи Феди не обходилось. Конечно, я не знаю, как строился бюджет, но знаю, что в Быхове с едой было лучше.
Меня, впрочем, всякие бюджеты не интересовали. Меня интересовала улица, ребята, купанье, походы за боярышником (барыня-ягода), за терном, охота за сусликами. Бог мой, столько было дела, что иногда и без еды падал на постель и к ужину не будили (невозможно будить — не разбудишь).
Вместе с тем, мама все настойчивее начинала твердить об учебе, о подготовке к школе, о повторении пройденного. Ах, как это нудно и противно, как это трудно. Однако, время шло, а Федя настоял определить меня в реальное училище.
Вступительные испытания я выдержал неплохо и мне сшили форму. Здесь получился для старших конфуз. К форме я отнесся равнодушно, а когда мне твердили сколько она стоит и что ее надо беречь, я ее возненавидел, как оковы; и еще за то, что меня дразнили.
Началось плохо с внешней стороны и по существу. Невзлюбил я училище, немецкий язык, грамматику, письмо. Невзлюбил. Иногда я старался войти в учебу, но ненадолго хватало благих намерений.
Порки ни к чему не приводили и дело кончилось оставлением на второй год.
Но вторая часть моей жизни шла по-своему хорошо. Подъехать на санях сзади седока, лепить из снега баб, крепости, играть в снежки и биться в стенки - это да, это жизнь. И несмотря ни на какие уговоры, запрещения, порки я делал по-своему.
Как объяснить это? В чем дело? Почему так, я и теперь объяснить не могу. Наконец, я заявил, что в это училище я больше не пойду, хоть убейте! На это заявление посыпался ряд репрессий:
1. Полный запрет отлучки из дома;
2. Спать на полу;
3. Утренние и вечерние молитвы и тому подобное.
В ответ на них я стал беглецом, по несколько дней не являлся домой. Меня ловили, били, привязывали к лестнице. Я уходил. Скитался на Волге. Работал на выкатке бревен, до ран стирая себе зад об деревянные седла. Зарабатывал 15-20 копеек. Кое-как питался. Но вновь меня находили, приволакивали домой. Я перестал выть под поркой, просить прощения и однажды в пылу страстей своих обещал сжечь дом.
Наконец, меня оставили в покое
Но тут я схватил «свиньяк» и чуть не отдал богу душу. Говорили, что уже снимали мерку на гроб. Во время этой болезни я понял, как любила меня мать; я видел ее слезы надо мной, скорбно стоящей. Я слышал: «Сыночек, сыночек», — это говорило сердце.
Скажу откровенно, я знал, что и била она меня со слезами. Она хотела дать мне широкую дорогу образованного человека. Я это знал, но не понимал. В этом и вся трагедия.
Итак, я умирал. В одно из прояснений я увидел ближайшего своего друга Степку Оленина. Это он прокрался через окно, чтобы угостить «барыней». «Барыни»-то в рот он мне напихал, а жевать-то я не мог и стал задыхаться. Перепуганный дружок метнулся в окно, зазвенело стекло и в комнату вбежала мать. Дальше я не помню... Все же кризис миновал и дело пошло на поправку.
Первый визит был к жильцу — столяру, с которым я давно подружился. Помогал ему пилить, строгать, долбить, стекла вставлять.
Кстати, это была явочная квартира — здесь происходил обмен писем с моей пассией. Это была беленькая, беленькая девочка, первой приславшая мне записку. Никакого чувства во мне она не возбуждала, разве только кроме гордости: что вот-де какой я прекрасный и увлекательный. Но душа моя вилась совсем в другом месте. Там она восторгалась и таяла, там была завязана завязка на долгие годы. Это уже роман, начавшийся на одиннадцатом году моей жизни.
Знакомство началось на льду Камышинки-реки, разделявшей старый и новый город. Эта река Камышинка была местом боев удальцов старого и нового городов. В этих боях немало было пролито моей крови, когда я зарывался и попадал в свалку взрослых. Обычно мы, детвора, начинали бои, в которые втягивались подростки, парни, взрослые мужчины. Доходило и до купцов, не утерпев бросавшихся в бой на поддержку своих.
Э, вам не видать таких сражений! По-вашему это дикость, некультурность, а по-моему — красота, размах души и тела. Это не лыжи, когда человек обязан таскать доски и находить тут культуру, спорт.
Я понимаю полезность лыж, когда человеку приходится преодолевать большие пространства по целому снегу. Без лыж там не пройдешь, а надо пройти. И я прошел 150 километров в одну сторону и столько же обратно. Прекрасно справился без тренировочной подготовки. Да, стенка на стенку. Без злобы из удали согнать противников с реки на берег... Э, да что говорить.
Так вот, на этой самой Камышинке, на только что расчищенном месте, каталась сестренка моего дружка Валентина — Рая. Знаком я с ней не был, но тянула она меня своим женственным магнитом упорно без передышки. И я этому был рад, так как тянулся с удовольствием, с замиранием сердца, с мечтою увидеть, только посмотреть, насмотреться.
Увлекался я и взрослым. Увлекся однажды так, что четверых детей ей пришлось родить. 14 лет прошагали рядом.
Знаю, чем сладка любовь
Знаю эту сводницу очень хорошо и со всех сторон. И скажу, любовь взрослых - дело, так сказать, результатное. Чаще или обычно дело доходит до естественного конца. Дело грубое, как бы его не поэтизировали, не украшали цветами и стихами.
Детская любовь бесперспективная. Она в душевной сладости, в сладостном томлении. Это, так сказать, восход солнца. Невинность без каверзных последствий.
Так вот, и в тот памятный день был я на этом катке. Хороших коньков у меня не было, а на деревяшках с подрезами показываться перед ней было стыдно, и я, полеживая на снегу, следил за ней и удовлетворялся тем, что можно смотреть беспрерывно.
Валька шарлатанил и кончил тем, что упал вместе с ней и у нее оказался вывих ноги. О, я был героем. Мне посчастливилось почти на себе, почти на руках встащить Раю на гору и доставить в дом, расположенный тут же у реки. О, я тут проявил много сообразительности.
Прежде всего, сказав ее матери о надобности врача, я помчался за ним, и через 15-20 минут врач был у больной.
Вывих оказался пустяком, но зато за мое внимание и хлопоты я был угощен чаем с молоком, с пирогом, угощен похвалой, угощен приглашением приходить. Нужно ли говорить о «седьмом небе», где я парил.
Нужно ли говорить о пожатии ручки, теплоту которой мне хотелось запрятать куда-то глубоко-глубоко, сохранить надолго, навсегда. Нужно ли говорить, что я стал завсегдатаем этого дома. О, нам не было скучно. Заводной музыкальный ящик (о грамофонах, патефонах не имелось никакого представления), карты, игры. Господи, сколько всяких приятностей.
Так у нас завязалась дружба, овеянная чем-то большим — большим и приятным.
Недели через две, как встал я от одра смерти, по улице раздавался голос мой: «Стекла вставлять! Кому стекла вставлять?! И вставлял и замазывал и деньги получал. Однако через пару дней я перестал ходить по улицам и кричать «стекла вставлять». Был такой разговор:
Она: Вы плохо живете?
Я: Почему об этом спрашиваешь?
Она: Мама говорит, что ты ходишь вставлять стекла.
Я: Да, живем мы небогато, но занимаюсь вставкой стекол не из надобности, а из любви к искусству. Что же это, не хорошо, что ли?
Она: Я не знаю, но мама смеется.
Семья Раи жила хорошо. Отец был крупным подрядчиком и, видимо, оставил после своей смерти достаточные средства. Однако, нам предстояло расстаться. Моя семья решила, что меня затянула и развратила улица и, что меня надо от улицы оторвать. Было решено отправить меня к сестре Груне, служившей в это время в больнице города Рогачева Могилевской губернии.
С семьей я расстался просто, но со своей любимой прощание было тяжелое, с клятвами вечной любви и дружбы, с клятвами не забывать, писать и так далее. Не обошлось и без обоюдных слез...