Оказывается, он не только хороший художник, но и перспективный литератор, много лет работающий над книгой «Служу культуре России». Предлагаем отрывок из первой главы задуманной книги.
Голодное послевоенное детство в текстильном городке Южа Ивановской области. Каморка в казарме, построенной фабрикантом еще до революции. Четверо детей, добрейшая мама, отца нет...
Совру или нет? Не знаю. Точно не помню, но из детского далека выплывает, как я вырезал из бумаги игрушки на новогоднюю елку, как мы клеили картошкой звенья цепочек из бумаги, как «лепили» снежки из ваты.
Вата... Вот чего было много в нашем до стыдного малом городке! Дело в том, что на фабрику привозили кипы хлопка. Какая мерзость: в хлопке бывало попадались огромные пауки, скорпионы и иная южноазиатская гадость, которая расползалась по берегам озера, размножалась. И мы, купаясь, побаивались этих чужеземных тварей. Зима их уничтожала надежно, однако летом ядовитая компания вновь появлялась у берега и в воде: обычная сезонная опасность во всей Ивановской области, где было текстильное производство.
Итак, у нас: вареная картошка, ножницы, иголки, нитки, бумага, вата — и детское желание украсить елку. Я пофантазировал, повырезал, подклеил вату, не совсем послушную форме и «клею», перевил ниткой некоторые места. Готово! Удачно. Вот где пригодилось умение от занятий в кружке «Умелые руки» в клубе фабрики.
Лет мне было примерно восемь. Та снежинка попала на конкурс (что такое «конкурс»?) и заняла в нем какое-то место. За участие в работе кружка и за какое-то место в конкурсе (да что это за слово непонятное?) меня пригласили на новогодний праздник в клуб.
Я впервые посетил такое мероприятие, был ошарашен. Помню, как боялся встать в круг, отдаться хороводу, а меня тянули туда... И разошелся я потом до плясок, танцев и песен. Кто-то сказал о выставке, которая была, оказалось, на стене зала, но я ее не заметил сразу: так закружил меня общий праздничный задор. Увидел и мою «Снежинку». Но... какая-то она переиначенная, не моя, строгая, контрастная, выделяющаяся в лучшую сторону. Кто-то наклеил работу на черный фон. Вот оказывается что такое «конкурс» — это стенка с работами. Он резко выделил ее относительно других рисунков, других снежинок. Поразило и обожгло: этикетка внизу справа гласила: «Художник Володя Добрынин».
Зайду вперед... С того момента я писал свою фамилию на картинах в нижнем правом углу. Но до картин дорос чуть ли не через десяток лет. Кто знает: может, «Снежинка», может, черный фон, а возможно, толчок дала этикетка? Кто знает?.. Тропинка к живописи открылась и повела, и вывела на дорогу.
Потом вручали подарки. Сначала объявили итоги конкурса. Как-то неузнаваемо прозвучала и моя фамилия, утонувшая среди других. Через толпу я поднялся на сцену. Как по-другому отсюда смотрится зал, елка, люди, выставка на стене, где едва отыскал мою работу. Тут подоспела моя очередь, и я получил заветный хрустящий бумажный кулек (как в магазине).
Закончилась первая часть церемонии вручения подарков. И... О чудо! О-о, неожидаемое детское счастье — началась вторая. Теперь подарки давали по списку другому, давали всем приглашенным. И я отстоял на сцене вторую очередь. И опять подбежал к сестре. И опять передал ей подарок.
Снова «захороводился». Такие светлые волны плескались в душе, а глаза то и дело впивались в мою «Снежинку». Наверное, я мнил себя хорошим рисовальщиком. Не зря потратил на работу листок платной, непривычно белой бумаги.
...По людям гуляла глубокая цепкая нищета в обнимку с показухой, что характерно для России после семнадцатого года. Два подарка. Спасибо, спасибо. Ни с чем несравнимое богатство: примерно 300 граммов сладкого счастья. И еще столько же. Это в условиях, когда сахар продавали в магазинах 2-3 раза в год, да и то не более, чем по килограмму в одни руки.
По окончании новогоднего утренника все одаренные не были отпущены: все пошли в бухгалтерию, где я простоял третью очередь. Надо было расписаться в получении подарка. Сестре расписаться не разрешили, она наблюдала за мной, счастливым, у открытой двери из коридора — среди шумной и радостной когорты гордых родителей других детишек. Сестра держала два подарка.
Я упоминал, что посещал кружок. Знал все ходы-выходы в большом здании. В бухгалтерии был впервые. Какой-то злобностью веяло от этого кабинета. Неожиданно появилось слово «расписаться», «вот в этой клеточке»: говорилось это резко, раздражительно, пугающе, как команда, которую не знаешь, как предстоит исполнить. Подходили первоклашки, второклашки, третьеклашки... Последние коряво, но смелее ставили закорючки, а те, кто помельче, терялись. Отходили от стола в растерянности.
Так же робко подошел к ведомости и я, положил подбородок на стол и подписал у ногтя указательного пальца бухгалтерши. «И пониже», — скомандовала женщина. Впервые на официальном документе я расписался за богатство.
Мою «Снежинку» вернули. Наконец я рассмотрел этикетку, провел пальцем по заветному «художник Володя Добрынин» и еще раз по слову «художник». Словно погладил сам себя со стороны...
Холодно. Однако варежки в кармане. Красными, замерзшими пальцами в обеих руках нес заветную «Снежинку», защищая ее от перегибов, при очередном нападении ветра, убеждаясь, что заветная этикетка, отпечатанная на машинке, а не написанная рукой, на месте.
В длинном казарменном коридоре показывал всем «Снежинку» и очень хотел, чтобы увидели этикетку, где красовалась возвышающее весь мой космос слово «художник».
Не очень понимал: почему никто не удивлялся моему новому званию? Потом дошло. Ведь я часто разрисовывал стены, мне за это попадало, однако иначе, как «художник», меня не называли.
Так я впервые накормил семью. Так я познал силу искусства и опять же — впервые. Вся жизнь тогда упиралась, да что там, — основывалась на двух все поясняющих словах — «детство» и «впервые».
«Снежинка» гордо сияла на стене и выгодно выигрывала против моих рисунков на стенах периода садикового детства. Я опять пришел в себя, любовался шедевром и частенько читал этикетку, вновь прикрепленную в правом нижнем углу.
...И опять первое слово на белом прямоугольнике тянет меня к рисованию. Я увереннее берусь за карандаш. И если раньше взяться за карандаш становилось моментом преодоления, то теперь этот момент не замечался, а являлся желанным стартом, за которым скрывается нечто, называемое творчеством. В этом процессе зарождалась моя настоящая жизнь.