«Удивительное все-таки явление ― поэтический Камышин»… Есть ли он? Есть, конечно. Только живет он как бы вне общего времени, по своим законам и для избранных. Есть ли ему дело до прочих? Есть, конечно. По крайней мере, он старается. Вот только прочим он интересен так, для сведения. И в Камышине, и везде поэты обычные, как и поэты поющие, для обывателей ― это экзотика, повод даже не удивиться, а пренебрежительно покрутить у виска: не от мира сего…
А что поэты? Они живут в своем мире, постигают его тайны и таинства, правила и механизмы. Зачастую подчиняются его законам целиком и без остатка. И тогда наступает момент, когда надо делать выбор: что есть поэзия ― вера или религия? Если выбор сделан в пользу веры ― обязательно миру явится Поэт. Если же победит религия ― будет Ремесленник. Нет, оба могут быть великими. Но, как в философии: у первого ― душа, у второго ― материя.
Простым смертным проще. Не надо постигать законы и правила. Но кто запретит покуситься на таинства поэзии? Читаем Поэта, читаем Ремесленника, восхищаемся ― и пытаемся подражать. Сначала просто так, как пел Ободзинский: «Пусть твердят, что пишет каждый в девятнадцать лет». Потом это проходит ― остепеняет проза жизни. Но бывают минуты, когда возникает потребность в ином осмыслении увиденного ― нестандартном, нетипичном. Романтичном, в конце концов. Отчего возникает такое желание? Да Бог его знает! Может быть, потому, что в душе каждого живет ребенок. И если ребенок не задавлен «правдой жизни», то берет простой смертный в руки карандаш, чтобы записать рифмованные строки на бумаге.
Он так их и называет: рифмованные строки. А вот те, кому сподобится прочесть, почему-то говорят: стихи. Зачем стихи, почему стихи? Может, потому, что читают тоже простые смертные? Читают и запоминают. И вот уже по случаю (дня рождения, юбилея, встречи, дочке в садик…) робкие пожелания: напиши. Но я же не пишу по заказу! Я не умею! Вспоминается: торговка и поэт, «не продается вдохновенье…» Но глаза умоляют, просят: ты же можешь! И тогда вспоминается, что есть Ремесленники, их умение техникой создать присутствие души.
Друзья сказали: «Напиши стихи.
Скажи ей много добрых слов ― и сразу».
А мне казалось: все слова плохи,
Что сказаны бывают по заказу.
Ну, что сказать? Что любит поучать?
Так это свойство всех премудрых женщин.
Что любит не по делу поворчать?
Встречались экземпляры и похлеще.
Кроссворды любит. А кому они
В наш умный век бывают безразличны?
Признаться в этом ― тупости сродни,
И вроде как бы даже неприлично.
Но, поразмыслив, я увидел путь,
Что в жизни этой пройден не напрасно,
Где все дела ― с душой, не как-нибудь.
К чему слова, когда и так все ясно?
Мы славим женщину, добрей которой нет,
И от которой ждем всегда привета.
И дай нам, Бог, как можно больше лет,
Тебе искать слова в начале лета.
И вот написанное сказано. Важно ли тут, что скажет профессионал? И где найти ту единицу измерения, тот эталонный «метр», что позволит определить меру счастья простого человека, который только что услышал о себе такое? Что ему до «флейты водосточных труб»?
А что же автор? Да, с этого момента он уже Автор! С этим он теперь будет жить. И еще не единожды будет рифмовать ― по случаю. Ну, дано ему это естество, получается! И тем, кто вокруг от этого естества только радость… Ан нет, не всем. Нет, всем, конечно, радостно, когда радуются другие. Но какой президент каким указом отменил простую человеческую ревность? И вот уже гложет язва-мысль: пишет всем, а мне ― нет. За двадцать лет ― ни одного стиха! Ну, ладно, не придирайся, пусть не стиха ― ни одного рифмованного текста!.. И что тут возразить? Истина в последней инстанции?
Э, нет, не истина ― правда, а она, правда, всегда условна. Да, ты не разу не произнесла эту мысль-язву вслух, но я ее, эту мысль, слышал всегда. Это же классика: «От людей на деревне не скроешься». Но… Потерпи немного. Я же не пишу, сидя за столом ― за столом я только записываю то, что уже сложилось. Когда, где? Да везде. Как? Хотя бы так.
Вот представь себе. Январь. Метель. Мощный «Икарус» с трудом пробирается к забытому Богом казачьему хутору. Нас высаживают. Уже вечер, и никому мы здесь сей момент не нужны. Так, пушечное мясо. На жаргоне военных ― «партизаны». Развертывается «дикая дивизия», а мы ― ее личный состав. Где-то уже танки ползают и стреляют холостыми, в ночном небе цветные трассы после «Калашникова». Мы же опоздали. Нас ждали раньше, но то ли военком оказался разгильдяем, то ли горком партии, «приводной ремень» общественного строя, не надавил вовремя на начальника автоколонны. А сейчас отцам-командирам пора на отдых. И куда нас? Да вот в этот загон, который когда-то был церковью, а сейчас ― даже не знаю что. Легкое шерстяное одеяло на рыло, наспех сколоченные нары ― и спать. До утра, а там будет видно, кого куда: кого ― в поле, а кого ― назад, домой. За ненадобностью. Спать!..
... Какое там спать! В загоне ― высокий потолок, нулевое освещение и минус три. Но странно ― не холодно, потому что знаешь, как правильно себя защитить. Кто-то натягивает на себя все, что привез с собой ― и допускает ошибку. А как надо? Догола раздеться, одеяло ― в натяжку от головы до ног. Голове ― прохладно, ногам ― нет: теплые носки помогают. Пространство под одеялом согревается теплом собственного тела ― и можно спать. Спать? Но что-то не спится… Знаю, трудно в это поверить, но утром на помятый листок в течение десяти минут шариковой ручкой, которую периодически приходится растирать, ложится рифмованный текст. То, что станет потом последней строфой. Зерно найдено.
Но утром выспавшиеся в тепле командиры торопятся. Пять человек отобрали, остальных ― в автобус и назад, домой. А мне куда? Да туда, в поле. Среди снежной равнины покосившаяся хибара ― штаб батальона. Здесь жарко, печка-буржуйка красная. Вот уж действительно перекресток дорог! Какие колоритные фигуры: майор-политрук, молодой и самоуверенный эфэсбэшник, младший лейтенант-чеченец… Но это темы других историй, а пока на фоне усиленного труда «начфина» складываются остальные строки.
Метельный вечер плачет за окошком,
И тяга мечется в печной трубе,
За сотни верст ― Любашка и Алешка,
Здесь ― тусклый свет от лампочки в избе.
Но выйду прочь ― и двери нараспашку,
И сквозь пургу услышу пушек бред.
За сотни верст ― Алешка и Любашка,
А здесь ― лишь пуль трассирующих след,
Хлопки разрывов сквозь порывы ветра.
И в мыслях возвращаюсь вновь и вновь
Туда, где в комнате в семнадцать метров
Живут Надежда, Вера и Любовь.
Вот так. Не больше и не меньше. Эти строки будут ждать своего часа целых тринадцать лет, чтобы вместе с другими, написанными где попало, составить основу компьютерного, иллюстрированного фотографиями файла. Остальное ― дело техники. «Не обижайся, я все понимаю и помню. Этот сборник ― тебе…»
Так что же это все, написанное по случаю ― поэзия? Вряд ли. Поэзия всегда имеет второй план, а здесь ― только первый. Ремесло? Тоже нет. Да, это ремесленная рифма, но она живая, потому что в ней есть чувство. Тогда что же это? Почему простому смертному дано право именно так чувствовать русский язык? Зачем? И все это на фоне повсеместного засилья иноземного духа. Мы же «часть Европы»… А, может быть, это тот самый русский дух, который так никто в мире не может понять?
…Тем и живем. Так и спасемся.
