Анонс этой истории, которая еще не была написана, но вот-вот должна была появиться, я рассказал в интервью для журнала «Арт-габарит». Честно говоря, тогда это был только только основа этого рассказа. Несколько разговоров со старушкой, вид котенка у ее ног.... Вроде бы обыденная картина. Из разрозненных воспоминаний, из личных наблюдений получилось то, что я и представляю вашему вниманию....
Часть первая
…Мне всего лишь 13. Но я не могу сидеть дома, когда под Сталинградом идут бои, когда постоянно бомбят нашу нефтебазу и зарево пожарищ видно на много километров. Я не могу сидеть дома. Я должна что-то делать, как-то бороться, чем-то помочь. Вот еще один госпиталь появился в Камышине. Пойду ухаживать за ранеными. Возьмут, не откажут. Я ведь сильная, не по годам рослая. Нас с сестрой всегда считали одноклассницами, хотя она старше меня на пять лет.
Хмурый серьезный врач, начальник госпиталя, сидит за столом и что-то пишет. Вид суровый, напряженный. Только подойдя к столу, я поняла, что он заполняет похоронки. Еще на подходе к госпиталю я заметила несколько десятков тел, завернутых в простыни.
«Это, наверное, на них», — мелькает у меня в голове.
Сейчас он оформит все бумаги, и умерших увезут на братские могилы. Не на отдельные, где каждый может поговорить со своим родственником, а на братские, где на всех — одна общая плита со списком фамилий. Жутко от этого становится. Вот я стою напротив него. Он заполняет формуляры, бланки, похоронки. Лицо серьезное, хмурое. А я стою и молчу, жду, когда он обратит на меня внимание...
В это время он отрывает взгляд от бумаг и пристально смотрит на меня:
— Тебе чего?
— Дяденька военврач! Можно я здесь у вас буду? Хоть санитаркой, хоть нянечкой.
— А сколько тебе лет? — хмуро спрашивает он.
— Шестнадцать, — ни на секунду не задумываясь, отвечаю я.
— Сейчас придет старшая медсестра и скажет, что тебе делать, — и он снова уткнулся в бумаги, как будто меня и не существовало рядом.
Дверь за моей спиной скрипнула, и, обернувшись, я увидела на пороге молодую красивую женщину в белом халате.
«Наверное, это она и есть», — подумала я.
Она подошла к начальнику госпиталя, и он протянул ей бумаги, которые только что заполнял.
— А, да... — вспомнив про меня и взглянув в мою сторону, он сказал, — Вот новая нянечка, прими, оформи и расскажи, что делать.
Не месяц и не два прошло с тех пор, как я появилась в этом госпитале. Я всегда краснела и убегала, когда красноармейцы пытались говорить мне комплименты. Меня очень смущало, что они относились ко мне как к взрослой и иногда отвешивали такие шуточки…
Но я старалась не обращать на них внимания, хотя не всегда это получалось. Если они хотели поговорить и у меня было время, я всегда выслушивала все, что они хотели сказать. Те, которые уже поправлялись и возвращались на фронт, оставляли мне адреса и номера полевой почты, с огромной просьбой, чтобы я им обязательно написала.
Однажды нам в госпиталь привезли сильно искалеченного летчика. Его сбили под Сталинградом. Если бы я знала тогда, что такое мумия, я бы его так и описала. Он был абсолютно весь перебинтован, и единственное, что можно было увидеть из-под бинтов, — это его ярко-голубые глаза, кончик розового носа и пересохшие опухшие губы.
Какие грустные были его глаза! Но, взглянув в них, я видела его целиком — красивым, молодым, здоровым парнем. Каждую свободную минуту меня тянуло к нему. Я подходила, садилась на краешек его кровати, гладила по забинтованным рукам и разговаривала, хотя он не отвечал. Скоро это уже не было моей тайной. Все заметили мою благосклонность к раненому летчику и старались отойти, чтобы не мешать, когда я с ним разговаривала.
Как-то, придя на дежурство, я почувствовала… даже не почувствовала, а резануло что-то внутри. Все как-то странно на меня смотрели. Койка летчика была пуста…
— Товарищ военврач! Во сколько, когда его похоронили? Почему мне ничего не сказали?
— Дочка, он скончался сегодня под утро. Его похоронили вместе со всеми...
Я выбежала из ординаторской. Потом по крутой лестнице на улицу. И, забившись в самый дальний угол за деревьями, где меня никто не видел, зарыдала от жуткой потери этих ясных голубых глаз, смотрящих на меня с перебинтованного лица.
...Закончилась война. Прошли годы. Девушка выросла, где только она не работала, куда только не бросала ее жизнь. А на братских могилах, как только начиналась весна, рядом с плитой, на которой было высечено имя летчика, всегда появлялись свежие цветы.
...Идут годы. Уже нет страны, за которую сражался тот летчик. И от тех братских могил остался только монумент, застроенный со всех сторон домами.
— Домами на костях, — с болью сказала мне бабушка.
Бабушка, та бабушка, которая во время войны была военной медсестричкой, работающей в камышинском госпитале. Она не видела того человека, которого любила всю жизнь. Все, что ей запомнилось, — это ярко-голубые глаза, которые заворожили ее. До этой встречи она никогда не верила в Бога, но после смерти летчика ей так захотелось, чтобы он оказался в раю. Сначала пришло желание, а потом и вера. Она ставила свечки, она молилась. Когда становилось совсем трудно, когда мизерной пенсии не хватало даже на еду, она по выходным приходила к Никольскому собору, где такие же верующие, как она, помогали ей, чем могли...
На собранные деньги она покупала себе что-нибудь поесть, подкармливала бездомных котов. А если получалось, приносила цветы на братские могилы…
Часть вторая
— Ой-ой! Чмок-чмок! Куда вы меня забираете? Мама, мама! Мяур! Мяур!.. Ой, что это? Пчхи. Пчхи. Пыль какая-то едкая и запахи незнакомые. А где же мама? Мяур! Мяур!.. Мама, где же ты? Я еще не наелся. Мои глазки не привыкли видеть, но вдруг что-то темное, огромное заслонило свет. Я как будто стал невесомым. Меня подбросило вверх. Потом кувыркнуло и прижало к чему-то теплому. Да, когда меня кувыркнуло, я от страха закрыл глаза. А когда открыл их рядом с этим чем-то теплым… Ой, какие они огромные! И какие ярко-синие, как небо! У мамы глаза зеленые были и не такие большие…
— Что, глупыш? Выбросили?
Глупыш — это я? Мне даже захотелось ударить того, кто это сказал. Но почувствовал, как меня нежно чешут за ушком, и это желание отпало.
Голод не проходил, и поэтому я жалобно сказал «мя», как будто меня кто-то стиснул.
— Что же мне с тобой делать? — сказал голос со вздохом. Голос был хоть и немного скрипучий, но ласковый.
— Мурр, — отозвался я.
— Ах, маленький мяурка! Ну что мне с тобой делать? Оставить здесь? Погибнешь. Ну, пойдем, куда деваться.
Старушка прижала котенка к груди и пошла к ближайшему магазину.
— Мне бы маленькую баночку сметаны «Любимый город», ту, что за 16 рублей.
— За 16? — продавщица удивилась.
— За сколько есть, — ответила старушка.
Продавщица недовольно подала сметану. Старушка рассчиталась и, выйдя на улицу, попыталась накормить котенка. Он совсем не умел есть. Бабулька не растерялась. Намазывая палец в сметане, она совала его ему в рот. И котенок начинал слизывать сметану.
— Ешь, дурашка, ешь, — хрипло ворковала старушка.
— Что это вы здесь устроили? Подкармливаете котов, — заверещала продавщица, вышедшая из дверей магазина. — Только этой заразы нам не хватало, — продолжала она.
— Все-все, ухожу, не ругайтесь.
Одной рукой прижимая к себе котенка, а в другой руке держа баночку со сметаной, старушка тяжелым шагом удалилась прочь.
...Старый обветшалый дом. Покосившаяся изгородь. Зато ухоженный палисадник с ярко-алыми цветами и несколько яблонь.
— Куда это меня принесли? Я еще не наелся. А тут еще пятеро сбежались, здоровые такие. Мне от них явно ничего не достанется. Еще и наподдать могут. Цепляюсь в платок доброй женщины так, чтобы не оторваться. Страшно мне! А она ласково сажает меня на порожек и ставит передо мной огромную банку со сметаной. Это для меня огромная, а для тех, кто стоит поодаль и зыркает на меня, она показалась маленькой. Но бабуся никого не подпускает. Если осилю, все достанется мне.
Прошло несколько месяцев. Я уже самостоятельно ловлю крыс, мышей. Иногда приношу их бабусе на подушку, чтобы отчитаться о работе. Не зря кормлюсь. Не то, что эти обленившиеся старожилы. И по утрам на работу с ней хожу к Никольскому собору. Она там сидит, нам на еду зарабатывает. И я рядышком. И ей не скучно, и на двоих, может быть, больше дадут. Так вместе и работаем…
Сначала прохладно стало по вечерам. А сейчас уже и днем лужи покрыты коркой льда. Бабуся приболела. Ее ясные до этого глаза стали мутными. Двигается с трудом. И мы уже начинаем голодать. Избаловались, мышей не едим. Нам бы что-нибудь вкусненькое…
— Ох, детишки вы мои. Сейчас, сейчас, только встану. Здесь до Никольского рукой подать. Обязательно что-нибудь вам принесу. Я как всегда рядом буду, чтобы защитить. Вроде бы и близко. Я бы раз — и уже там, а так долго идем.
Она садится у ворот собора. Кладет перед собой картонку, а я прижимаюсь к ее ногам, чтобы согреть. Старые войлочные сапоги уже давно изношены и дырявы, а на улице так холодно.
— Бабусь! Бабуся! Ну что молчишь? — заглядываю в ее глаза. Они синие, как небо, мутнеют и сереют. — Бабусь, а как же мы? А как же я?
Но она молчит. Взгляд ее устремлен в небо цвета ее глаз...
...Наверное, их глаза встретились. Вот только больше никто не будет приносить живые цветы к плите с именем летчика…
Цветы приносят. Общие для всех. Дома на костях стоят. И новые строить собираются. Бездомных котов и кошек прибавилось. Кому они нужны после смерти их хозяйки. А на ее могилу под номером никто не придет. К девочке, женщине, старушке. Кто ее будет помнить, кроме кучки бездомных котов, которых она кормила. Она в своей жизни любила всего одного человека с ярко-голубыми глазами. И поддерживала немых страдальцев, ходящих на четырех лапах и скрашивающих ее жизнь...
Номер, неухоженная могила. А на ней сверху лежит большой пушистый кот. У него даже имени не было. Он нашел ее. Посетители кладбища знаю его, подкармливают. Голод не тетка, и он ест, не покидая своего поста на могиле девочки-санитарки. Может быть, когда и его не станет, он окажется в семье голубоглазого летчика и молоденькой санитарки. Преданный им обоим кот.
